Новый адрес страницы:
https://tannarh.wordpress.com/2013/10/29/бложьи-люди/

1. Дед Афанасий

Если дед Афанасий с утра накатит самогону, жди беды. После второго стакана он начинает искать жертву, которой можно будет безнаказанно излить душу, и чаще всего этой жертвой оказываюсь именно я.

— Никитка, Никитка, подь сюды!

Ну вот, опять началось.

— Иди сюда, кому говорят!

Я покорно захожу в провонявшую перегаром темную избу. Завидев меня, дед улыбается, хлопает себя по колену и говорит:

— Дурак ты, Никитка. Молодой еще, жизни не знаешь. Только и умеешь что девок в сене валять, да с дружками своими лоботрясничать. Чего не идешь, коли дед зовет?

— Я матери помогал, — вру я по-привычке.

— Подойди-ка, — зовет меня дед, и я послушно плетусь к нему. — Запомни, Никитка, заруби себе на носу: «я» — это последняя буква в алфавите. Кто ты? Кто ты такой есть? Плут и бездельник, а я в твои годы был уже тысячником. Вот скажи мне, знаешь ли ты, кто такой тысячник?

— Знаю, — бурчу в ответ, — ты мне уже сто раз рассказывал.

— Ничего ты не знаешь, сопля зеленая! — грохает дед кулаком по столу. — Молчи и слушай, может ума наберешься. Сначала нужно было походить хомячком, притереться к людям, посмотреть что к чему. Потом ты становился десятником, затем сотником, ну а потом уже тысячником.

Я сажусь на лавку у печки и стараюсь вышвырнуть его дребезжащий пьяный голос из головы, но куда там — этот старый дурак и мертвого разбудит, глотка-то луженая, наглости семь пудов, а ума с полушку — одним словом тысячник.

— А что такое был тысячник при старом режиме? — Дед опрокидывает в себя стакан самогонки и занюхивает надкусанной луковицей. — Это был человек большого уважения. Когда я выходил на улицу, постовые отдавали мне честь. Со мной губернатор за руку здоровался. Да что там губернатор, в самой Москве швейцар «Метрополя» кланялся и двери передо мной открывал настежь. А все почему? Потому что я был тысячник.

— Понятно, дед. Можно я пойду?

— Отставить! — ревет дед. — Вот смотрю я на тебя и думаю, что из тебя вырастит? Обычный тупой хомячок. Будешь всю жизнь валандаться, и никто тебе не объяснит, как жить и что думать.

— Сам как-нибудь разберусь, — говорю я тихо, но у деда ухо, что у свиньи брюхо — ничего мимо не проскочит.

— Дурак, — глядит он на меня жалостливо. — Чтоб разбираться в чем-то, мозги нужно иметь, а мозги только у тысячников и бывают. Хомячкам думательный орган по рангу не полагается, не тот у них социальный капитал, а для нас мозг — предмет первой необходимости. Хомячки-то какие у меня были, ой ты, Господи, чистое золото с бриллиантами. Как вспомню, сердце кровью обливается. Я им с утра, значит, думу свою хозяйскую вывалю, и они весь день над ней курлычут, и понюхают ее, и полижут, и обсосут со всех сторон. А к вечеру ближе я им еще отвешиваю, чтобы всю ночь друг с другом срались и по рекламе щелкали. Эх, времена-то какие были, благодать одна сплошная, да духовность.

Дед закатывает глаза, уносясь думой в разукрашенное алкогольными парами прошлое. «Хоть бы отрубился, хоть бы отрубился», — шепчу про себя, но куда там. Что ему с трех стаканов-то сделается? А вот и четвертый на подходе.

Поставив граненого друга обратно на стол, дед с трагическим видом доедает луковицу:

— Эх, просрали мы нашу духовность вместе со всеми полимерами. Вот иду я бывало в воскресенье из церкви и вижу какого-нибудь чурку с метлой, или пидарюгу или либерал с толерастом на лавочке в шахматы играют. Так я к ним подойду, представлюсь вежливо, дескать Афанасий Тупицын, блогер-тысячник, имею желание набить вам морду ввиду сильного неприятия вашей идеологической платформы, и бью этих гнид по мордасам, давлю их гадов, только уносить успевай. — Дед широко улыбается беззубым ртом и чешет перебитый в четырех местах нос. — Да только без толку все. Потому что народ у нас — гамно, не умеют правильно Родину любить, чтоб до глубины души пробирало, до самого ее донышка. Эх, тошно мне, Никитка, ой как тошно!

Тут дед распахивает грязную рубаху и начинает бить себя ладонью по груди.

— Мы же были самой читающей страной в мире. Одной Донцовой триста миллионов экземпляров на каждом углу, в каждой подворотне, чтоб и грамотность, и культура и весь общий уровень соответствовал. От наших фильмов враги дохли как девятая рота под Сталинградом, а нам хоть бы хны, потому что Родину не выбирают и режиссеров тоже не выбирают — они помазанники Божьи, им и бюджет и госпремии. А Олимпиада? Я лично последние штаны с себя снял и продал, чтобы Олимпиада у нас была. Пусть с голой жопой — зато медаль на груди и уважение от гидры мирового империализма.

Пробормотав еще что-то бессвязное про гидру, дед складывает руки на столешнице и опускает на них голову.

В тишине я осторожно крадусь к выходу.

— Отставить! — раздается у меня за спиной.

Оборачиваюсь. Дед, покачиваясь, стоит возле стола и пытается застегнуть рубашку на груди, да только руки его уже не слушаются, и глаз левый косит куда-то. Шарманка завелась по-новой:

— Я три года висел в Топе. На девяносто восьмом месте. Потому что я был нужен Родине. Кто ее, бедняжку, кроме меня мог защитить? Все продались, один я до последних штанов стоял, и без штанов стоял, а кругом пидарасы и толерасты, пидарасы и толерасты. Не зря я, значит, жизнь свою прожил, вот оно как.

Не застегнувшись, дед хватает со стола недопитую бутылку, прячет за пазуху и шагает на выход.

— Я к мужикам в Жижу, — шепчет мне в ухо луковым перегаром. — Только ты бабке не говори. Понял?

— Понял, — отвечаю.

— Ничего ты не понял, дурак.

Поглядев в окно, не видать ли бабки, дед нетвердым шагом отчаливает, и я облегченно выдыхаю. В Жижу он поперся, куда ж еще. Есть у нас на краю деревне небольшой пятачок, где раньше танцплощадка была, а во время наводнения ее снесло напрочь. Теперь там вечерами собираются старики-тысячники и байки травят о своем героическом прошлом. А посреди пятачка огромадная лужа, в которой свиньи плещутся. Вот вся эта композиция и называется у нас в деревне блогосферой или просто Жижей.

Когда тысячники по-пьяни морды друг другу бьют, они завсегда в лужу эту падают да свиней за сиськи дергают, и называют их как-то смешно, по-своему по-блогерски — рекламными спонсорами, кажется. Дед мой когда идет к бабке денег на самогонку просить, тоже всегда говорит «пойду спонсора за сиськи подергаю».

Так что зазря меня дед дураком кличет. Я тут все вижу, все примечаю, а самое интересное и рассказать могу, ежели кому слушать охота.

2. Бабка Матрёна

Бабка Матрёна в нашей деревне одна из главных достопримечательностей. Дед мне про нее рассказывал, что в молодости она была обычной гламурной дурой, а как на старости лет растолстела, так и вовсе сделалась дурой сферической и феерической. Дед теперь так ее и величает: «Гляди, Никитка, опять эта сферическая дура в вакууме куда-то поперлась». Это, значит, у деда такое к ней отношение, потому что остальных нашенских старух он простым матом кроет, а Матрёне аж целое специальное прозвище придумал. Уважает он ее, хоть и не признается никогда.

В общем, ходит наша Матрёна по деревне с лукошком котят и по старой блогерской привычке ко всем пристает: «Котиков не хотите? Смотрите какие котики». Мы уж как ее увидим, так во все стороны шарахаемся, потому что тошнит уже от ее котиков, ей богу, аж блевать хочется. А когда у Матрёны силы заканчиваются или перед дождем ноги болят сильнее обычного, она приходит на бывшую танцплощадку, где у нас теперь вся блогосфера по вечерам обретается, и сидит в сторонке, тихо похрапывая. Но если ее ненароком разбудить, такое отчебучить может, что мозги сами норовят из головы выпрыгнуть и в пляс пуститься.

Помню, случился однажды у наших блогеров серьезный политический диспут на тему управления державой. Все как обычно друг на дружку орали и никто никого не слушал. Тут бабка Матрёна открыла глаза и спокойным ровным голосом сказала:

— Слышала я, что в Кремле сидит черное пугало с руками на шарнирах, к которым разноцветные веревочки привязаны. Масоны за эти веревочки дергают, и пугало им все указы подписывает какие нужно: и красные, и зеленые, и голубые тоже. Хотите котиков?

Потянулась Матрена к лукошку у своих ног и на полпути опять заснула. А мужики на нее вытаращились, умом раскорячившись, и тишина наступила минут на пять, чего в нашей блогосфере отродясь не бывало. С тех пор при Матрёне о политике стараются лишний раз не говорить, а то мало ли какая еще провокация ей в голову взбредет.

Дед мой вообще к ней неровно дышит и страсть как любит за ее прошлое языком потрепаться. Говорит, в молодости она была роскошной бабой, на которую даже у паралитиков и коматозников вставало. Мужики за ней табунами бегали, а другие бабы, особливо из тех, что и в зоопарке-то показывать стыдно, от нее кипятком писали, да кирпичами обсирались.

Родилась бабка Матрёна где-то на Полтавщине в семье тракториста и сельской учительницы. От отца ей достался напористый пробивной характер, от матери — красота, а от тракториста ничего не досталось, потому как в ее зачатии он участия не принимал. Восемнадцати годов она покинула родное село и направилась прямиком в Москву, которую в народе тогда называли не то Златоглавой Блудницей, не то Третьим Вавилоном. Место это было гнилое, похабное, но Матрёна там быстро прижилась и начала обустраивать свое женское счастье.

Первым делом она завела себе богатого любовника и блог под звучным псевдонимом Шалена Пихва. Причем о существовании любовника было известно только с ее собственных слов, а в реале его никто в глаза не видал. Украинских своих корней она ничуть не стеснялась, и даже наоборот выпячивала их порой поболе сисек. Когда над ее акцентом кто-то пытался пошутить, она неизменно припечатывала острослова смачной фразой «Якая богема, такий и гламур», прямо намекая на происхождение большинства «звезд» из тогдашней московской тусовки.

В своем блоге Матрёна честно пыталась нести гламур в массы, хотя презирала всех, кто в этой жизни не сумел насосать себе даже новый айфон. Социальный капитал у Матрёны рос как на дрожжах, и вскоре она уселась на самой вершине Топа, отпихивая гладко выбритыми конечностями всех, кто пытался посягнуть на ее трон. И все бы у нее в жизни сложилось прекрасно, не полезь Матрёна со своим гламурным мозгом в политику.

Время тогда было смутное, неспокойное. Руководители в стране менялись почти каждые двадцать лет, а при такой текучести кадров никакой стабильности быть не может. По городским площадям ходили оранжевые смутьяны, навроде Овального и Тютькина, и сеяли в народе недовольство. Матрёна быстро поймала тренд и на первом же митинге произнесла зажигательную речь о гнилой сущности правящего режима. Но славу ей принесла не эта попытка орально ублажить целую толпу офисных пролетариев, а события за ней последовавшие.

Когда городовые схватили Матрёну, чтобы поволочь ее вместе с остальными смутьянами в ближайший околоток, Матрёна извернулась в их руках и заорала на всю улицу: «Люди, я Шалена! Я Шалена!» Эта бомба взорвала блогосферу и вознесла Матрёну на вершину популярности. Потом охранка нашла у нее дома иностранные капиталы сомнительного назначения, и с политикой пришлось резко завязать. Овальный и Тютькин оказались сексотами охранки и получили заслуженное повышение, перебаламученный народ быстро устаканился, а жизнь Матрёны стремительно понеслась под откос.

Она еще пыталась как-то вернуть былую популярность и ради этого даже спилила поклонный крест, протестуя против слияния власти и церкви. Этот крест и поставил крест на ее карьере. Отсидев два года, она вышла на свободу совсем другим человеком. Начала пить и ударилась в какую-то астрологию. Блог ее скатился в унылое говно, набитое под завязку рекламой лекарств от импотенции и предсказаниями скорого Конца Света. В свободное от блога время Матрена ходила по окрестным помойкам, собирала кошек и выкладывала их фотки в Сеть.

Пропив оставшееся после отсидки имущество, растолстевшая и двинувшаяся умом на почве эзотерики Матрёна вместе с кошками перебралась в деревню. Здесь она со временем променяла алкоголизм на старческий маразм, и о ее былой славе напоминал разве что древний сломанный айфон, болтающийся на морщинистой шее — первая вещь, которую она честно насосала по прибытии в Москву.

Одно время Матрёна даже начала ходить в церковь, но быстро это дело забросила, потому как наш отец Охляба и сам-то не шибко праведник, а как с курьим дьяком напьются, так вообще форменное светопреставление начинается. В общем, не получилось у Матрёны грехи свои прошлые замолить, а потом у нее и вовсе шифер с крыши окончательно съехал.

Теперь Матрёна почти никого уже не узнает. Дом ее покосившийся совсем развалился, огород порос бурьяном. Бабки ее подкармливают по доброте душевной, но случись неурожайный год, Матрёне придется худо. Хотя ей-то грех жаловаться. Жизнь она свою прожила до последней рюмки, дай бог каждому.

По утрам Матрёна сидит на лавочке перед домом и греет на солнце старые кости, а потом выходит на улицу с лукошком, в котором лежат давным-давно сдохшие от голода котята, и протягивает его спешащим прохожим:

— Котиков не хотите? Смотрите какие котики...

3. Отец Охляба и курий дьяк

За духовную жизнь у нас в деревне отвечают два топовых блогера: отец Охляба и курий дьяк, который сам себя скромно величает боевым Дроном Церкви и самым крупным миссионером в области афедрона. Миссионерствовать дьяк и впрямь любит даже больше, чем самогон с маринованными грибочками. Он, собственно, так свое прозвище и получил: забрался однажды по-пьяни в чужой курятник и всю ночь напролет курицам слово божье проповедовал, а поутру мужики достали его оттуда в похмельном непотребстве и через всю деревню до церкви обваленного в перьях провели. С тех пор он у нас курьим дьяком и зовется. Другой бы на его месте, конечно, разобиделся, а дьяку хоть бы хны, он даже персональный курятник себе построил и на Пасху ребятишкам крашеные яйца бесплатно раздает, типа для рекламы своей фирмы.

Отец Охляба сделан из другого теста. По первой профессии он не то актер, не то доктор, а если все его татуировки пересчитать, так и вовсе получается беглый каторжник. И любит он по-настоящему в этой жизни только две вещи: пить самогон и делать детей, причем второе у него получается даже чаще, чем первое. Характер у отца Охлябы спокойный и уравновешенный аккурат до первой рюмки, опосля которой его начинает тянуть на всяческие шуточки и проказы. Так вдвоем с дьяком они и куролесят: дьяк доставляет лулзы, отец Охляба их ловит, а народ тихо охреневает.

Надо сказать, что отношение к двум этим менеджерам культа в деревне неоднозначное. Пацанам их проделки нравятся, а старперы всякие не успевают доносы писать губернатору и архиепископу, аж гусей всех догола повыщипывали и пальцы об перья до мозолей стерли. Дед мой эту парочку вообще на дух не переносит. Бесят они его со страшной силой, потому как, по его мнению, всем своим скотским видом позорят и оскверняют святую русскую веру.

Однажды отец Охляба приехал в Жижу на вечерние посиделки местных блогеров верхом на дьяке, который проиграл ему принципиальный спор. Дьяк утверждал, что Земля квадратная, а отец Охляба — что круглая. Достали с чердака старую википедию и поглядели в картинках, как оно на самом деле есть. Оказалось, что Земля сферическая как бабка Матрёна, а значит Охляба ближе к истине оказался. Пришлось дьяку становиться на четвереньки и, стуча копытами, волочить отца Охлябу на больной спине до самой Жижи.

Увидев этого богоугодного кентавра, дед мой не выдержал и сказал громко на всю блогосферу:

— Экое диво: первый раз вижу, чтобы козел свинью оседлал.

Ну, мужики конечно поржали, курьему дьяку до фонаря, что его свиньей окрестили, он и покруче в свой адрес оскорбления слышал, а вот отец Охляба на деда обиделся и обиду эту затаил. Через пару недель дед Невзор и дед Милон разругались вдрызг из-за преподобного аввы Пигидия. Дед Невзор сказал, что никакого Пигидия отродясь в природе не существовало, а дед Милон оппонировал ему, что Пигидий очень даже был и что он собственнолично читал его богословские труды. И до такой крайней степени сделалось деду Милону обидно за преподобного Пигидия, что он чуть оглоблей деда Невзора не огрел, да тот успел за кобылу свою спрятаться.

В результате религиозная дискуссия зашла в тупик и чуть не закончилась традиционным мордобоем. Тут кто-то вспомнил, что курий дьяк всех святых вдоль и поперек перечитал, и точно знает, был Пигидий в реале или не был. Послали за дьяком, а вместе с ним и отец Охляба пришел с недопитой банкой браги в обнимку. Дьяк долго икал, опосля допил брагу и заявил, что ошибаются все. Авва Пигидий существовал, однако оригинальных его трудов не сохранилось, и читать их дед Милон никак не мог, а остались только английские переводы с монгольских списков. По словам дьяка, этот святой в миссионерском своем рвении дошел аж до самой Монголии, где и сгинул, съеденный дикими комсомольцами сталинского призыва.

Дед Невзор был публично осрамлен, а отец Охляба для пущего его унижения назначил 23 июня у нас в деревни днем святого преподобного аввы Пигидия, и с тех пор каждый год ходит по этому поводу крестным ходом вокруг церкви. Правда дьяк на этом променаде отчего-то все время хихикает и потирает больную спину, на которой отец Охляба так лихо успел прокатиться.

На следующий день после реабилитации аввы Пигидия в глазах прогрессивной общественности, мой дед с диким видом метался по всему дому и искал свой социальный капитал, который чудесным образом куда-то испарился. А социальный капитал, доложу я вам, это вещь для блогера-тысячника первостепенная, он за него и совесть, и мать, и родину продаст. Токма ради его одного и старается: френдит людей тыщами, сам никого не читает, не комментирует, а хочет, чтоб его одного комментировали и им одним восхищались.

В общем, чем больше говна в человеке, тем больше у него социальный капитал, и дед мой на поприще его приумножения преуспел весьма, шутка ли — скопил целый фунт махорки. Махорка по нашим временам дело подсудное, за понюшку табака десять лет каторги полагается, потому что вещество это наркотическое и для здоровья небезопасное. Я однажды спросил у деда, почему он называет махорку социальным капиталом.

— Вот смотри, — начал он мне объяснять на пальцах. — Приходит ко мне человек и просит табачку, а я не даю. Приходит другой, и ему не даю. Третий, четвертый — никому не даю. А они все ходят ко мне и ходят, вот это и называется социальный капитал.

Тут я вспомнил соседскую девчонку Машку-недавашку и говорю:

— Так это, дед, называется динамо, а не социальный капитал.

— Тьфу ты, дурак малолетний! Коли политики нашей не понимаешь, так и не суйся. Без сопливых разберемся.

Осерчал на меня дед, полдня потом еще зверем глядел в мою строну. Тысячник, он за свой социальный капитал даже убить может, ежели его в состояние аффекта ввести ненароком. А тут у деда весь социальный капитал одним махом пропал — катастрофа на грани инфаркта. Он весь дом перерыл, потом полдеревни на карачках прополз, под каждую травинку заглядывая, затем на всех прохожих кидался и требовал, чтоб они карманы выворачивали. Потом сел на крыльце, выпил стакан самогону и заплакал. Даже мне его в этот момент жалко стало.

И вот ближе к вечеру на двор к нам заходит отец Охляба со своей ехидной ухмылочкой и сочувственно так интересуется, мол, что случилось. Дед ему все рассказывает, а сам только успевает за больное сердце хвататься. Отец Охляба головой покачал, сочувствие ему свое выразил и уже на выход было засобирался, да в последний момент как бы невзначай вспомнил, что по странному совпадению утром нашел возле Жижы чей-то мешок с махоркой, не дедов ли?

Дед как мешок свой увидел, чуть в пляс не пустился, а потом смекнул, что это сам Охляба у него махорку-то и свистнул, пока курий дьяк развлекал всех байками про авву Пигидия. Побагровел дед, но в последнюю секунду удержался от греха и отца Охляба бить не стал. С тех пор они друг с другом не разговаривают и даже глазами не пересекаются. Дед мой в церковь теперь ходит только иконам молиться, ждет, когда отец Охляба у него прощения попросит, да видно ждать ему придется до второго пришествия, а то и дольше, потому что сам за козла отвечать не хочет. Как говорят наши старики, публика запаслась попкорном и ждет продолжения.