Если дед Афанасий с утра накатит самогону, жди беды. После второго стакана он начинает искать жертву, которой можно будет безнаказанно излить душу, и чаще всего этой жертвой оказываюсь именно я.

— Никитка, Никитка, подь сюды!

Ну вот, опять началось.

— Иди сюда, кому говорят!

Я покорно захожу в провонявшую перегаром темную избу. Завидев меня, дед улыбается, хлопает себя по колену и говорит:

— Дурак ты, Никитка. Молодой еще, жизни не знаешь. Только и умеешь что девок в сене валять, да с дружками своими лоботрясничать. Чего не идешь, коли дед зовет?

— Я матери помогал, — вру я по-привычке.

— Подойди-ка, — зовет меня дед, и я послушно плетусь к нему. — Запомни, Никитка, заруби себе на носу: «я» — это последняя буква в алфавите. Кто ты? Кто ты такой есть? Плут и бездельник, а я в твои годы был уже тысячником. Вот скажи мне, знаешь ли ты, кто такой тысячник?

— Знаю, — бурчу в ответ, — ты мне уже сто раз рассказывал.

— Ничего ты не знаешь, сопля зеленая! — грохает дед кулаком по столу. — Молчи и слушай, может ума наберешься. Сначала нужно было походить хомячком, притереться к людям, посмотреть что к чему. Потом ты становился десятником, затем сотником, ну а потом уже тысячником.

Я сажусь на лавку у печки и стараюсь вышвырнуть его дребезжащий пьяный голос из головы, но куда там — этот старый дурак и мертвого разбудит, глотка-то луженая, наглости семь пудов, а ума с полушку — одним словом тысячник.

— А что такое был тысячник при старом режиме? — Дед опрокидывает в себя стакан самогонки и занюхивает надкусанной луковицей. — Это был человек большого уважения. Когда я выходил на улицу, постовые отдавали мне честь. Со мной губернатор за руку здоровался. Да что там губернатор, в самой Москве швейцар «Метрополя» кланялся и двери передо мной открывал настежь. А все почему? Потому что я был тысячник.

— Понятно, дед. Можно я пойду?

— Отставить! — ревет дед. — Вот смотрю я на тебя и думаю, что из тебя вырастит? Обычный тупой хомячок. Будешь всю жизнь валандаться, и никто тебе не объяснит, как жить и что думать.

— Сам как-нибудь разберусь, — говорю я тихо, но у деда ухо, что у свиньи брюхо — ничего мимо не проскочит.

— Дурак, — глядит он на меня жалостливо. — Чтоб разбираться в чем-то, мозги нужно иметь, а мозги только у тысячников и бывают. Хомячкам думательный орган по рангу не полагается, не тот у них социальный капитал, а для нас мозг — предмет первой необходимости. Хомячки-то какие у меня были, ой ты, Господи, чистое золото с бриллиантами. Как вспомню, сердце кровью обливается. Я им с утра, значит, думу свою хозяйскую вывалю, и они весь день над ней курлычут, и понюхают ее, и полижут, и обсосут со всех сторон. А к вечеру ближе я им еще отвешиваю, чтобы всю ночь друг с другом срались и по рекламе щелкали. Эх, времена-то какие были, благодать одна сплошная, да духовность.

Дед закатывает глаза, уносясь думой в разукрашенное алкогольными парами прошлое. «Хоть бы отрубился, хоть бы отрубился», — шепчу про себя, но куда там. Что ему с трех стаканов-то сделается? А вот и четвертый на подходе.

Поставив граненого друга обратно на стол, дед с трагическим видом доедает луковицу:

— Эх, просрали мы нашу духовность вместе со всеми полимерами. Вот иду я бывало в воскресенье из церкви и вижу какого-нибудь чурку с метлой, или пидарюгу или либерал с толерастом на лавочке в шахматы играют. Так я к ним подойду, представлюсь вежливо, дескать Афанасий Тупицын, блогер-тысячник, имею желание набить вам морду ввиду сильного неприятия вашей идеологической платформы, и бью этих гнид по мордасам, давлю их гадов, только уносить успевай. — Дед широко улыбается беззубым ртом и чешет перебитый в четырех местах нос. — Да только без толку все. Потому что народ у нас — гавно, не умеют правильно Родину любить, чтоб до глубины души пробирало, до самого ее донышка. Эх, тошно мне, Никитка, ой как тошно!

Тут дед распахивает грязную рубаху и начинает бить себя ладонью по груди.

— Мы же были самой читающей страной в мире. Одной Донцовой триста миллионов экземпляров на каждом углу, в каждой подворотне, чтоб и грамотность, и культура и весь общий уровень соответствовал. От наших фильмов враги дохли как девятая рота под Сталинградом, а нам хоть бы хны, потому что Родину не выбирают и режиссеров тоже не выбирают — они помазанники Божьи, им и бюджет и госпремии. А Олимпиада? Я лично последние штаны с себя снял и продал, чтобы Олимпиада у нас была. Пусть с голой жопой — зато медаль на груди и уважение от гидры мирового империализма.

Пробормотав еще что-то бессвязное про гидру, дед складывает руки на столешнице и опускает на них голову.

В тишине я осторожно крадусь к выходу.

— Отставить! — раздается у меня за спиной.

Оборачиваюсь. Дед, покачиваясь, стоит возле стола и пытается застегнуть рубашку на груди, да только руки его уже не слушаются, и глаз левый косит куда-то. Шарманка завелась по-новой:

— Я три года висел в Топе. На девяносто восьмом месте. Потому что я был нужен Родине. Кто ее, бедняжку, кроме меня мог защитить? Все продались, один я до последних штанов стоял, и без штанов стоял, а кругом пидарасы и толерасты, пидарасы и толерасты. Не зря я, значит, жизнь свою прожил, вот оно как.

Не застегнувшись, дед хватает со стола недопитую бутылку, прячет за пазуху и шагает на выход.

— Я к мужикам в Жижу, — шепчет мне в ухо луковым перегаром. — Только ты бабке не говори. Понял?

— Понял, — отвечаю.

— Ничего ты не понял, дурак.

Поглядев в окно, не видать ли бабки, дед нетвердым шагом отчаливает, и я облегченно выдыхаю. В Жижу он поперся, куда ж еще. Есть у нас на краю деревне небольшой пятачок, где раньше танцплощадка была, а во время наводнения ее снесло напрочь. Теперь там вечерами собираются старики-тысячники и байки травят о своем героическом прошлом. А посреди пятачка огромадная лужа, в которой свиньи плещутся. Вот вся эта композиция и называется у нас в деревне блогосферой или просто Жижей.

Когда тысячники по-пьяни морды друг другу бьют, они завсегда в лужу эту падают да свиней за сиськи дергают, и называют их как-то смешно, по-своему по-блогерски — рекламными спонсорами, кажется. Дед мой когда идет к бабке денег на самогонку просить, тоже всегда говорит «пойду спонсора за сиськи подергаю».

Так что зазря меня дед дураком кличет. Я тут все вижу, все примечаю, а самое интересное и рассказать могу, ежели кому слушать охота.