Новый адрес страницы:
https://tannarh.wordpress.com/2015/02/24/фармация-платона/

Ценности ответственности или же индивидуальности более не могут считаться главенствующими — таково первое следствие диссеминации.

Существует только текст, существует только вне-текст, то есть в сумме — «непрекращающееся предисловие», которое обыгрывает философское представление текста, усвоенную оппозицию текста и его избытка.

Текст является текстом только тогда, когда он скрывает от первого взгляда, от первого попавшегося, закон своего построения и правило своей игры. Текст, впрочем, всегда остается невоспринимаемым.

Фармакея (Pharmakeia) — это также имя нарицательное, которое означает управление pharmacon’ом, зельями: лекарствами и/или ядами. Не менее распространенным смыслом «фармакеи» было «отравление».

Сократ сравнивает с зельем (pharmacon) записанные тексты, которые Федр принес с собой. Этот pharmacon, это «снадобье», этот настой — одновременно и лекарство и яд — уже внедряется со всей своей амбивалентностью в тело речи.

Действуя посредством соблазна, pharmacon заставляет свернуть с общих, естественных или привычных путей и отклониться от общих, естественных или привычных законов.

Книга, мертвое и обездвиженное знание, заключенная в biblia, накопленные истории, номенклатуры, рецепты и формулы, выученные наизусть, — все это настолько же чуждо живому знанию и диалектике, насколько pharmacon чужд врачебной науке. И насколько миф чужд знанию.

Писать — это прилично? Занимает ли писатель достойное место? Пристало ли писать? Стоит ли это делать? Конечно нет.

Бог-царь не умеет писать, однако это неумение или эта неспособность свидетельствуют о его суверенной независимости. У него нет нужды писать. Он говорит, он высказывается, он диктует, и его слóва достаточно.

Дело ведь не в том, что logos — это отец. Начало логоса — это его отец... Специфичность письма должна со-относиться с отсутствием отца.

Только «живая» речь, только слово (а не тема, предмет или сюжет обсуждения) могут иметь отца...

Только способность к речи имеет отца. Отец — это всегда отец живущего/говорящего. Иными словами, только исходя из logos’а объявляется и становится мыслимой такая вещь, как отцовство.

Как известно, фигура отца — это также фигура блага (agathon). Logos представляет то, чему он обязан, отца, который также является главой, капиталом и благом. Или, боле точно, он является самим главой, самим капиталом, самим благом. Все эти значения содержатся в греческом слове pater.

Платон был обязан подчинить свой рассказ структурным законам. Наиболее общие структурные законы, которые контролируют и выстраивают такие оппозиции, как слово/письмо, жизнь/смерть, отец/сын, хозяин/слуга, первый/второй, законный сын/незаконнорожденный сирота, душа/тело, внутри/снаружи, добро/зло, серьезность/игра, день/ночь, солнце/луна и т.д, в равной степени и в одних и тех же формах господствуют в египетской, вавилонской и ассирийской мифологиях.

В «Федре» бог письма [Тевт/Тот] является подчиненным персонажем, помощником, технократом без права решения, инженером, хитрым и ловким слугой, допущенным к царю богов.

Ра (Солнце) — это бог-творец, он порождает посредством слова.

Замещение... ставит Тота на место Ра как Луну на место Солнца. Бог письма становится заместителем Ра, добавляясь к нему и замещая его в его отсутствии и его сущностном исчезновении. Таково происхождение Луны как заместителя Солнца, ночного света как заместителя дневного света. Письма как заместителя слова.

Но до... замещения и узурпации Тот является главным образом богом письма, секретарем Ра и девятки богов, иерограмматиком и гипомнетографом. Но... именно обнаруживая то, что pharmacon письма пригоден для hypomnesis (запоминания, заучивания, фиксации), а не для mnémè (живой и знающей памяти), Тамус в «Федре» вынесет решение о его малой ценности.

В преисподней, стоя напротив Осириса, Тот записывает вес сердца-души мертвеца. Ведь бог письма — это также, само собой разумеется, бог смерти.

Во всех циклах египетской мифологии Тот руководит организацией смерти. Хозяин письма, числа и счета не только записывает вес душ умерших, сначала он должен посчитать дни жизни, вычислить историю... Он ведет себя как руководитель похоронного протокола, в частности, он ответственен за одеяние мертвеца.

В «Федре» изобретение pharmacon’а порицается за то, что из-за него живое слово замещается обездушенным знаком, за то, что pharmacon стремится обойтись без отца (живого источника жизни).

Тот повторяет все в добавлении дополнения — как заместитель солнца он отличен от солнца и тождественен ему; он отличен от блага и тождественен ему и т. д. Занимая всегда то место, которое не принадлежит ему и которое также можно назвать местом мертвого, он не имеет ни собственного места, ни собственного имени. Его свойство — несвойственность, парящая неопределенность, которая дает возможность игре и замещению осуществляться.

Бог письма — это бог медицины. Бог «медицины» — одновременно науки и тайного средства. Бог лекарства и яда. Бог письма — это бог pharmacon’а.

Согласно Платону, письмо может в равной степени рассматриваться и как лекарство и как яд.

На самом деле письмо, по существу, вредно, оно является внешним по отношению к памяти, оно производит не науку, а мнение, не истину, а видимость. Pharmacon производит игру видимости, благодаря которой он выдает себя за истину.

Силы Леты расширяют одновременно регионы смерти, не-истины и не-знания. Вот почему письмо — по крайней мере, поскольку оно делает «души забывчивыми» — поворачивает нас в сторону неодушевленного и в сторону не знания.

Человек, который довольствуется письмом, который хвалится властью и знаниями, которые оно ему дает, этот разоблаченный Тамусом притворщик обладает всеми чертами софиста: «подражатель того, кто знает», как говорится в «Софисте».

Софист продает знаки и эмблемы науки — не саму память (mnémè), а только памятники (hypomnémata), инвентари, архивы, цитаты, копии, рассказы, списки, заметки, снимки, хроники, генеалогии, ссылки. Не память, а мемуары.

Письмо может только подражать.

Память без предела вообще была бы не памятью, а бесконечностью присутствия для самого себя.

Два злодейства pharmacon’а: он погружает память в оцепенение, а если он и бывает полезным, то не для mnémè, а для hypomnésis.

Софисты упрекают письмо не в злодейском насилии, а в предельном бессилии... Письмо как утешение, компенсация, лекарство для тщедушной речи.

Страх смерти делает нас добычей всевозможных чар, всевозможных таинственных средств. Pharmakeus делает ставку на этот страх.

Неспособность ответить за себя, безответственность письма. Сократ подчеркивает ее и в «Протагоре». Плохие политические ораторы, которые не могут ответить на «дополнительный вопрос», «подобны книгам, которые не умеют ни отвечать, ни спрашивать».

Живопись и скульптура — это искусство молчания... Молчание живописного или скульптурного пространства является, если можно так выразиться, нормальным. Но оно еже не нормально в порядке письма, поскольку письмо выдает себя за образ речи.

Тот, кто пишет знаками алфавита, уже даже не подражает. Несомненно, потому что в каком-то смысле он подражает совершенно.

Совершенное подражание уже не является подражанием... Подражание соответствует своей сущности, оно остается тем, что оно есть, — подражанием, лишь оставаясь в каком-то отношении ущербным или, скорее, недостаточным.

Магия письма и живописи — это магия румян, которые скрывают мертвеца под видимостью жизни.

Желания, говорит Платон, должны воспитываться как сыновья.

Метафоричность — это логика заражения и заражение логики.

Письмо и речь теперь оказались двумя видами следа, двумя значениями следа, причем письмо — это потерянный след, нежизнеспособное семя, все то, что в семени расходуется без какой-либо отдачи, сила, затерявшаяся за пределами поля жизни, неспособная порождать, продолжать себя в следующем поколении и восстанавливаться.

Платон... играет в то, что принимает игру всерьез.

Письмо — это отцеубийство.

Держа pharmacon в одной руке, а тростинку для письма — в другой, Платон, нашептывая, переписывает игру формул. Замкнутое пространство фармации невероятно усиливает отзвуки монолога. Замурованная речь наталкивается на углы, слова отделяются друг от друга, обрывки фраз разлетаются в разные стороны... Платон затыкает себе уши, чтобы лучше слышать, как он говорит, чтобы лучше видеть, лучше анализировать. Он умеет различать — между двумя повторениями. Он ищет золото...